— А как же царские знаки? — потянулся Гришатка рукой к груди Пугачева.

— Знаки? — Пугачев рассмеялся. — Так это с прусской войны. Картечины эти царские знаки мне припечатали.

Провалилась под Гришаткой земля. Голова закружилась. Думал, царь настоящий. А тут казак, да к тому еще и простой. Обидно до слез Гришатке. Смотрит мальчик на шапку свою, смотрит на валенки. Выходит, и шапка не царская, не царские валенки.

Бродил в этот день мальчик по Бердам, словно в воду опущенный.

А вечером под большим секретом рассказал о словах Пугачева Хлопуше.

— Эку новость принес! — рассмеялся Хлопуша. — Вестимо, не царь. Вестимо, Пугачев Емельян Иванович. Стал бы тебе настоящий царь воевать для народа землю и волю. Эх ты, Гришатка!

Смутился Гришатка.

— Царь наш батюшка, — продолжал Хлопуша, — тем и велик, что он сам из народа и что для народа он первый заступник.

— Так, дядя Афанасий, он же не царь!

— Как так — не царь? — оборвал Хлопуша. — Кто сказал, что не царь? Настоящий он царь!

Совсем замутилась Гришаткина голова. Вот так запутал Хлопуша!

— Царь он, доподлинный царь, — повторил Хлопуша. — Только не дворянский. Мужицкий он царь. Народом на царство венчан. Вождь он, Гришатка, народный. А сие выше, выше, чем царь. Понял?

— Понял, — произнес Гришатка. А сам подумал: «Выше, чем царь, — эка куда хватанул Хлопуша!»

— Говоришь, отпустил?

— Отпустил, отпустил, ваше сиятельство.

Рейнсдорп хмыкнул. Смотрит он на деда Кобылина. Ой, что-то не так говорит старик. Не может губернатор понять, как это так, чтобы злодей Пугачев — и вдруг отпустил подосланного с ядом к нему человека.

Рассказал Рейнсдорп о возвращении Кобылина своей жене генеральше, другим генералам и офицерам.

«Да, — призадумались те. — Тут неспроста что-то».

— Ваше сиятельство, — вдруг произнес офицер Гагарин. — А не перекуплен ли ваш Кобылин?

Все повернулись к Гагарину.

— Мысль такую имею, — продолжал офицер, — что прислан он сюда Пугачевым с целью убить вас, ваше сиятельство.

Лицо у Рейнсдорпа вытянулось.

— Что?!

— Ему, наверное, и деньги злодей подсунул.

Бросились обыскивать старика. Нашли у Кобылина пожалованные ему Пугачевым десять рублей.

— Ох, ох! — хватался за сердце Рейнсдорп. — Сквозь строй его, сквозь строй шпицрутенами. Не жалея, до смерти.

Схватили деда Кобылина, содрали до пояса одежонку.

Построили роту солдат. Погнали старика под солдатские взмахи.

Сам Рейнсдорп идет тут же, рядом.

— Признавайся! Признавайся! — кричит.

— Нет, нет моей вины, — твердит, изнемогая под ударами, дед Кобылин. — Я ли вам не правдой служил, батюшка Иван Андреевич, ваше сиятельство? Я ли вам не слуга? Пожалей, смилостивись, батюшка!

— Молчать, молчать! Ты не слуга мне. Ты есть вор и разбойник!

— Пожалей, не губи! — стонет Кобылин.

— Так ему, так ему! Хлеще!

Теряет от боли старик сознание.

— Батюшка…

Не отзывается генерал.

И вдруг встрепенулось что-то в деде Кобылине, рванулся он к губернатору.

— Изверг!.. Губитель!..

Собрал старик последние силы, плюнул в лицо Рейнсдорпу и тут же упал как подкошенный.

Кончился дед Кобылин.

Приказ к штурму был дан неожиданно.

Вечером над Бердами стал подыматься туман. Разлился, разошелся он в разные стороны. Словно кто из огромной бадейки хлестнул молоком по степи.

— Готовьсь! Готовьсь! — понеслось от землянки к землянке, от избы к избе.

Зашевелилось, задвигалось пугачевское войско. Заржали, почуяв скорое дело, кони. Заиграли трубы и дудки. Забегали сотники и командиры.

Пользуясь темнотой и туманом, подтянули пугачевцы мортиры и пушки к самым стенам Оренбурга. Пугачев расставлял войска. Конных в засады, пеших за земляные выступы и в овражные пади. Перед пушками приказал из каменных плит выложить защитные стенки. Сам проверил готовность орудий.

Зарумянилось небо, стал голубеть восток. Туман отступал, неохотно потянулся в низины.

— Начинай с мортир. Пали! — скомандовал Пугачев.

Мортиры навесным огнем плюнули первые ядра. Залп, второй, третий.

— Так их, так их! Молодцы, детушки!

— Жарь, не стой!

— Целься! Ура! Ух ты, в дом к самому генерал-губернатору.

Гремит, захлебывается, рассыпается дробью барабанный бой над стенами крепости. Палит караульная пушка. Переполох и смятение в Оренбурге.

— Не трусь, не трусь! — кричат офицеры.

— Солдаты, равняйсь!

— Канониры, к орудиям!

Тем временем Пугачев вывел из укрытия первую группу своих казаков и башкирцев. Рванулись они к крепостному валу.

— На штурм! На слом! — кричит Пугачев.

Вьить, вьить! — встретили их солдатские пули.

Бах! — врезалось в самую гущу ядро.

— Смелей, смелей, детушки! — подбадривает наступающих Пугачев. — Нам ли под пулями гнуться?! Нам ли шапки снимать?! На штурм! На слом! По-соколиному!

Подбежали наступающие к валу, залегли за откос горы. Передохнули. Дали залп по защитникам. Поднялись в полный рост и с криком двинулись дальше.

Бросился Пугачев в атаку, да с малыми силами. Поняли это оренбургские офицеры. Открыли городские ворота. Стал заходить солдатский отряд в тыл Пугачеву. А сверху, увидев подмогу, подняли такую пальбу, что даже вал содрогнулся.

Ясно Пугачеву, что победы не будет.

— Назад, назад отходи, детушки!

Отхлынули пугачевцы. Отошли за Яик в безопасное место.

Всю эту ночь Гришатку пугали страшные сны.

То вдруг явился генерал Рейнсдорп с трубкой в руке и снова бил Гришатку по темени. Потом появилась тетка Степанида. Она снова кричала: «Ваня, Ванечка!» — обнимала и прижимала к себе Гришатку.

Затем неожиданно всплыл губитель Гришаткиного отца — офицер Гагарин.

Гагарин не один, вместе с солдатами. Вскинули солдаты ружья, направили на Гришатку.

«Пали!» — командует офицер.

Гришатка вскрикнул, заметался во сне. Подошла Ненила.

— Дитятко, дитятко, не жар ли с тобой? На бочок, на бочок повернись, дитятко.

Мальчик успокоился, но вскоре началось все снова. Опять Рейнсдорп, опять Степанида, снова Гагарин. И вдруг — Пугачев:

«Кто забижает Гришатку?»

Исчезают Рейнсдорп и Гагарин. Остается одна Степанида. Смотрит мальчик, а то вовсе не Степанида, а Гришаткина мать.

«Царь наш, заступник!» — бросается женщина к Пугачеву. «Не царь он, не царь, — кричит Гришатка, — а простой казак Пугачев Емельян Иванович!»

Лицо Гришаткиной матери становится строгим, смотрит она на сына укоряющим взглядом.

«Царь он, царь он, Гришатка!»

И вдруг врывается голос Хлопуши:

«Царь он народный! Вождь и заступник!»

И снова голос Гришаткиной матери:

«Вождь и заступник!»

Гришатка проснулся. Стоит у постели Ненила.

— Дитятко, я кашу тебе приготовила.

Вскочил Гришатка:

— Тетка Ненила, а где… где царь-батюшка наш?

— Уехал, уехал, Гришатка, Оренбург с казаками уехал брать.

В это время на кухню к Нениле ввалился еще по первой встрече знакомый Гришатке казак, тот высоченный, с серьгой в оттопыренном ухе.

— Сей минут из-под Оренбурга. Ух и сеча! Ух и сеча! Сам царь-батюшка водил казаков и башкирцев на приступ. Людишек много, оружия мало у нас. Неосторожен царь-государь. В самое пекло лезет. Ты, Ненила, доглядай за Гришаткой, наказал император.

— Ох, ох! — вздыхала Ненила. — Тут-то догляжу. Как они там, родные?

Принялась Ненила угощать казака варевом. А Гришатка незаметно полушубок на плечи, пистолет из-под подушки за пояс и на улицу — шмыг.