— Подожди, батюшка, — упрашивают мужики. — Подожди хоть немного — до нового урожая.

— Вон! — закричал Хлыстов. — Чтобы немедля! Сегодня же! За недоимки избы начну палить.

И спалил дом Серафима Холодного.

С этого и началось. Взыграла обида в мужицких душах. Ударила злоба в кровь.

— Бей супостата!

— На вилы, на вилы его! — кричал Серафим Холодный.

— В Незнайку, в Незнайку, вниз головой, — вторила Наталья Прыткова, нареченная генеральского парикмахера Алексашки.

— Рушь его собственный дом! — кричали другие крестьяне.

Хлыстов едва ноги унес. На коня — и в Оренбург к барину и губернатору.

Для наведения порядка была отправлена Рейнсдорпом в Тоцкое команда солдат во главе с офицером Гагариным. Прибыли солдаты в село.

Сгрудились мужики и бабы. У кого вилы, у кого косы, у кого дубины в руках.

Вышел вперед Серафим Холодный.

— Детушки, — обратился к солдатам. — Вы ли не наших кровей. Вам ли…

— Молчать! — закричал офицер Гагарин. — Пали в них! — подал команду.

Стрельнули солдаты. Бросился народ кто куда, в разные стороны.

На земле остались убитые. В том числе сразу и мать и отец Акульки и Юльки, девица Наталья Прыткова, Серафим Холодный и Матвей Соколов — родитель, отец Гришатки.

Два дня на селе пороли крестьян. Затем команда уехала.

Похоронили крестьяне убитых. Притихли.

В губернаторском доме ждали возвращения команды офицера Гагарина. Переполошилась прислуга. Соберутся группками, шепчутся.

— Погибло Тоцкое, побьют мужиков солдаты, — произносит Вавила Вязов.

— Наташа, ягодка, убереги тебя господи, — поминает невесту свою Алексашка.

— Офицер Гагарин — служака: и виновному и безвинному всыплют солдаты, — переговариваются между собой камердинеры и лакеи.

— Ох, ох, — вздыхают Акулька и Юлька, — всыплют солдаты.

И только один старик Кобылин словно бы рад нависшей беде.

— Пусть, пусть надерут им солдаты спины. Пусть знают, как лезть на господ.

Ждут возвращения Гагарина.

Ждут день. Два. Три.

И вот Гагарин вернулся. Разнеслась по дому страшная весть. Взвыли Акулька и Юлька. В слезах весельчак Алексашка.

Гришатка навзрыд.

— Тятька, — кричит, — родненький! Тятька, миленький. Как же теперь без тебя. Как же мамка и Аннушка. Как же дедушка наш Тимофей Васильевич. Тятька, тятенька!

Понял Рейнсдорп, что команда офицера Гагарина наделала в Тоцком лишнего. Решил задобрить свою прислугу.

Акульке и Юльке выдали на кофты яркого ситчику, Алексашке рубль серебром. Гришатке медовый пряник.

— Благодетель. Заступник. В ножки нашему барину, в ножки ему, — поучает дворовых старик Кобылин.

Только никто, конечно, к барину не пошел. Смотрит Гришатка на пряник.

— Тятька, — плачет, — тятенька!

— Наташа, ягодка, — голосит Алексашка.

— Папенька, папенька наш, маменька, маменька! — бьются в слезах Акулька и Юлька.

Э-эх, жизнь подневольная, жизнь горемычная! Скажите: будет ли время доброе? Наступит ли час расплаты?

Глава вторая

СОКОЛ И СОКОЛЕНОК

Царь, царь объявился. Народный заступник. Государь император Петр Третий Федорович.

Слухи эти осенью 1773 года ветром пошли гулять по Оренбургу. Говорили, что император чудом спасся от смерти, более десяти лет скитался в заморских странах, а вот теперь снова вернулся в Россию. Здесь он где-то в Оренбургских степях, на реке Яике. А главное в том, что император горой за всех обездоленных и угнетенных. Что мужикам несет он землю и волю, а барам петлю на шею.

— Быть великим делам, — шептались на улицах и перекрестках оренбургские жители.

Рад Вавила. Рад озорник Алексашка. Рады Акулька и Юлька.

— За Ваню, за Ванечку отомсти, — шепчет Степанида.

Однако нет-нет — долетают до Гришаткиных ушей и такие речи:

— Не царь он, не царь, а простой казак. Пугачев его имя. Пугачев Емельян Иванович. Родом он с Дона, из Зимовейской станицы.

Вот и дед Кобылин:

— Смутьян он, смутьян, а никакой не царь. Царя Петра Третьего Федоровича уже двенадцать лет как нет в живых. Разбойник он. Вор. Самозванец. На дыбу его, на дыбу!

Смутился Гришатка: а может, и вправду он вовсе не царь.

Однако тут одно за другим сразу.

То Вавила Вязов сказал, что в городе появилась писаная от царя-батюшки бумага.

— Манифест называется, — объяснял Вавила. — А в том манифесте: жалую вам волю-свободу, а также всю государственную и господскую землю с лесами, реками, рыбой, угодьями, травами. Во как! А снизу собственноручная подпись — государь император Петр Третий Федорович. Выходит, он и есть царь настоящий, раз манифесты пишет, — заключил Вавила.

А на следующий день Гришатка бегал на торжище и подслушал такие слова.

— Доподлинный он государь, — говорил какой-то хилый мужичонка в лаптях. — Как есть доподлинный. У него на теле царские знаки.

— Доподлинный он государь, — докладывал вечером Гришатка Акульке и Юльке. — У него на теле царские знаки.

— Ох, ох, — вздыхали Акулька и Юлька, — царские знаки.

Заполыхали огнем Оренбургские степи. Всколыхнулся Яик. Из дальних и ближних мест потянулся на клич царя-избавителя несметными толпами измученный и измордованный барами люд.

Пала крепость Татищево, пала Нижне-Озерная. Без боя сдалась Чернореченская. Хлебом-солью встретили царя-батюшку Сакмарский казачий городок и татарская Каргала.

Огромная армия Пугачева подошла к Оренбургу. Обложили восставшие крепость со всех сторон. Нет ни выхода из нее, ни входа.

Забилось тревожно Гришаткино сердце. Свернется он вечером в комок на своей лежанке, размечтается.

Эх, скорее бы уж царь-батюшка взял Оренбург. Освободил бы его, Гришатку. Вернулся бы мальчик домой в свое Тоцкое.

Берегись, управитель Хлыстов! Не пожалеет его Гришатка. Сполна за всех и за все отомстит: и за отца, и за Ванечку, и за Акульку и Юльку, за Серафима Холодного, за Наталью Прыткову. За всех, за всех. Никого, ничего не забудет.

Смыкаются глаза у Гришатки.

— Господи, помоги ты ему, нашему царю-батюшке, — шепчет Гришатка и засыпает.

Заснет, и видится мальчику сон. Будто повстречал он самого государя императора Петра Третьего Федоровича.

Царь верхом на коне. В дорогом убранстве. Красная лента через плечо.

«Ах, это ты Гришатка Соколов, — произносит царь. — Тот самый, о голову которого генерал Рейнсдорп выбивает трубку. Наказать генерала. А Гришатку взять в наше вольное казацкое воинство. Выдать ему коня, пистолет и пику».

И отличается Гришатка в сражениях. Слава о нем идет по всему Оренбургскому краю, птицей летит через реки и степи.

Взыгрались во сне мысли у мальчика. Приподнялся он на лежанке, будто всадник в седле.

— Ура! Царю-батюшке слава! Вперед!

Проходил в это время мимо Вавилиной каморки дед Кобылин. Услышал он странные крики. Открыл дверцу. Увидел Гришатку. Понял, в чем дело. Подошел Кобылин к Гришатке, ремнем по мягкому месту — хвать!

Оренбург — грозная крепость. Это тебе не Татищево, не Нижне-Озерная. С ходу ее не возьмешь. Семьдесят пушек. Крепостной вал с частоколом. Ров. Бастионы. Солдаты.

— Ах, негодяй! Ах, разбойник! — посылал Рейнсдорп проклятия. — Ну я тебе покажу.

И вот как-то тащил Гришатка в кабинет к губернатору трубку. Открыл дверь и замер. Генерал важно ходит по комнате. У дверей — стража. В центре — человек огромного роста. Голова у человека взлохмачена, борода спутана. На теле лохмотья. На лбу и щеках «вор» выжжено. Нос выдран, одна переносица. На ногах тяжелые железные цепи.

«Колодник», — понял Гришатка.

— Так вот, братец, — говорил генерал, обращаясь к страшному человеку, — я тебе решил подарить свобода.